Перебирая папку
со старыми фотографиями, письмами, открытками я наткнулся на вырезку из местной
газеты с интересной фотографией, которая в то время (а было это в конце 90-х
годов) обошла многие газеты мира. На снимке запечатлена группа обезьян-бабуинов
(желтых павианов), ожидающих своей дневной порции пищи.
Но сохранил я эту
вырезку только потому, что представленный на ней живописный коллектив мгновенно
напомнил мне другой имевшийся у меня снимок, сделанный в начале 80-х годов в
Москве, на профсоюзном собрании организации, где я тогда работал. Я там тоже
виден, возле левого плеча женщины в очках.
Я не помню точно,
почему все члены профсоюза в этот момент смеялись, быть может это была удачная
шутка выступавшего. Но скорее это был тот случай, когда наш художник Володя
Шелушков, сидевший в президиуме, достал из кармана и нацепил на себя очки, на
стекла которых он заблаговременно наклеил нарисованные огромные вытаращенные
глаза. Сидевшие с ним в одну линию члены президиума не могли этого видеть и не
понимали, что происходит в зале, но Володя, не желая слишком долго испытывать
судьбу, быстро убрал очки обратно в карман. Впоследствии, на других собраниях
он усаживался подальше от рампы, надевал свои очки и мирно дремал, смущая своим
пристальным взглядом каждого, кто на него посмотрит.
Да и то – скучно
было на этих собраниях, и сидели на них только потому, что собрания проводились
в рабочее время. Чем занимались советские профсоюзы? Путевки в дом отдыха, в
санаторий, в пионерлагерь. Иногда материальная помощь некоторым. Чтобы
торговаться о зарплате – об этом и речи быть не могло. На западе объединенные в
союзы рабочие и служащие бастовали? Так это потому, что им было плохо. А у нас
всё было хорошо, и смотрели мы в окошко кассы раз в месяц, в день выдачи
зарплаты в точности так же, как павианы на верхнем снимке.
А дальше в
упомянутой своей папке я увидел сложенный три раза пополам старый зеленовато-серый
листок. Я сложил его так и сунул в карман, отправляясь на одно из тех
профсоюзных собраний, сел, как и Володя-художник, подальше от рампы и больше
уже ничего не видел и не слышал, перечитывая и обдумывая написанное. Вот
начало:
Это было
стихотворение Иосифа Бродского «Одиночество», сегодня – одно из самых
популярных, вы найдете в сети многочисленные его копии. А тогда оно
распространялось в списках, как самиздатовское, и я в обеденный перерыв записал
его наспех со слов своего сотрудника, декламировавшего мне по памяти. Для
дальнейшего рассказа мне придется привести полный текст этого стихотворения.
Когда теряет равновесие
твое сознание усталое, когда ступени этой лестницы уходят из под ног, как палуба, когда плюет на человечество твое ночное одиночество, - ты можешь размышлять о вечности и сомневаться в непорочности идей, гипотез, восприятия, произведения искусства, и – кстати – самого зачатия Мадонной сына Иисуса. |
Но лучше поклоняться данности
с глубокими ее могилами, которые потом, за давностью, покажутся такими милыми. Да. Лучше поклоняться данности с короткими ее дорогами, которые потом до странности покажутся тебе широкими, покажутся большими, пыльными, усеянными компромиссами, покажутся большими крыльями, покажутся большими птицами. |
Да. Лучше поклоняться данности
с убогими ее мерилами, которые потом до крайности, послужат для тебя перилами (хотя и не особо чистыми), удерживающими в равновесии твои хромающие истины на этой выщербленной лестнице |
О достоинствах
стихотворения говорить не надо: недаром оно так читаемо и сегодня, более чем полвека
спустя со дня написания. После нескольких прочтений все казалось мне так
красиво, образно, мудро. Но далее я запнулся на этом «лучше поклоняться
данности». Ведь «поклоняться» означает почитать как божество, как высшую силу;
оно может означать также преданное восхищение, благоговение к кому- или чему-либо. Из всего этого набора применительно
к «данности», то есть существующему порядку вещей, можно было бы выбрать только
«высшую силу» в смысле непреодолимости этого порядка вещей, да и то с натяжкой.
В моём
представлении возможны были другие, недвусмысленные варианты, например
«примириться с данностью» или даже «поклониться данности», что передавало бы
явный оттенок покорности обстоятельствам. Насколько я понимал, именно это и
хотел выразить поэт, и поэтому его «поклоняться данности», повторенное три
раза, вызывало у меня внутренний протест, который начал даже отливаться в такие
«революционные» строки:
Нет, мы не покоримся данности
С убогими её мерилами,
И пусть сознанье нашей странности
Нам служит верными перилами.
Дальше я не
пошел. Надо было углубиться в смысл других напрягавших меня слов и выражений, и
я отложил это на потом, а потом и забыл, а потом уже и не хотел: к чему
разбирать классика высшего разряда? Пусть это делают профессионалы, им это и по
жизни надо.
Но сегодня, на
склоне лет, перебирая старую папку и наткнувшись на все эти картинки и листки,
я почувствовал, что должен разрешить свои сомнения относительно «Одиночества» Иосифа Бродского. Скажу
сразу: если рассматривать стихотворение
как разговор поэта с самим собой, то все возражения сразу снимались бы. Каждый
волен говорить себе все, что ему вздумается, давать себе (!) любые советы,
например «лучше поклоняться данности...». Но когда вслед за этим он возвещает и
то, и сё в глаголах будущего времени, это уже явно направлено на читателя,
пророчествовать себе в таком стиле невозможно. И это меняет оценочную планку
того, что поэт показывает публике.Тем, кто читал
моё эссе о Жирном Пингвине (в этом же блоге) и кому оно не понравилось,
рекомендую дальше не читать, потому что я буду продолжать заниматься
буквоедством.
Посмотрим на
первое появление этого «но лучше поклоняться данности» (в третьей строфе) и
зададим себе вопрос: лучше чего? Очевидно, надо посмотреть, что было перед
этим. Но там не было никакого поклонения, там были размышления о науке,
искусстве, религии. И, следовательно, автор призывает отказаться от размышлений
в пользу преклонения данности, то есть, говорит он, станьте павианами, как на
той картинке. Он призывает отказаться и от жизни, ставя на первое место
глубокие (?) могилы, а чтобы как-то скрасить такое впечатление, обещает, что в
будущем эти могилы покажутся нам «такими милыми». Слабым извинением «милых
могил» может служить тот факт, что это было написано человеком в неполные двадцать лет и при живых родителях. Можно сказать «милые сердцу могилы» и тогда
это будет означать «дорогие нам могилы». Но лишенное «сердца» такое определение
становится бессердечным, я бы даже сказал – издевательским. Хотя, может быть автор
к этому и стремился? Что–то такое здесь просматривается.
На втором заходе
«поклонения данности» автор предрекает читателю много коротких и в то же время
широких дорог, которые при такой комбинации размеров он называет большими
дорогами. Признáюсь, за свою долгую жизнь я таких не видел. Вообще,
художественный образ человека, идущего по дороге жизни, несчетное количество
раз применялся в литературе, но это всегда одна дорога, от колыбели и до
могилы, как сказал английский поэт. Одна дорога, как бы она ни виляла.
Но самый перл –
это, конечно, сравнение дорог с крыльями и птицами. Мне приходилось наблюдать в
небе большие длинные стаи птиц, и они создавали впечатление небесной дороги. Но
чтобы наоборот – каюсь, это выше моего понимания. Хотя, что это я? Я все время
забываю, что понимания и не требуется.
Ну, что там еще
осталось? Автор сообщает нам, что мерила данности – убоги. На мой взгляд,
убогой является сама подобная мысль. Любая данность, как сущность многогранная,
сопровождается обширным набором мерил, каждое из которых применяется в
зависимости от того, кто и что измеряет.
Далее, забывая о
своих коротких и широких дорожных фантазиях, автор возвращает читателя на промелькнувшую
в начале лестницу (теперь уже выщербленную и нужную ему для установки на ней
перил). Ну что ж, образ лестницы хорошо известен в литературе, но применяется
он обычно для иллюстрации карьерных перемещений. Такую лестницу можно представить
себе похожей на вертикальную пожарную лестницу на стене дома, помните это «Мне мама пела песенку, когда мне было
шесть, О том, что жизнь, как лесенка, сумей повыше влезть»? Щербатостей на ней
не увидишь, а перил, как таковых, может и не быть совсем.
Можно было бы еще
поговорить о «твоих хромающих истинах», однако, пора закругляться.
***
Я хорошо понимаю,
что многие поэты, стремясь создать особую образность, пытаются оторваться от
«грубого» конкретного смысла слов, из которых они строят свои поэтические
композиции. И их произведения находят своего читателя, поскольку дают значительную
свободу интерпретации и настройки эмоционального резонанса. Я давно заметил,
что такие страстные ценители поэзии обычно равнодушны к серьезной музыке,
поскольку поэзия и есть их музыка. За примерами далеко ходить не надо: это сам
мэтр Иосиф Бродский. Наиболее определенно и с юморком об этом высказался
композитор Борис Тищенко: Бродский был толстым ценителем музыки.
И наоборот, те,
кто в той или иной степени воспринимает музыку, способную без помощи слов
создавать настроение и образы, предпочитают поэзию «попроще», в которой как
пишется, так и слышится. Ну что ж, как говорится, каждому своё.
Некоторые из вас
могут удивиться этой примирительной позиции, которую я внезапно занял после всех резкостей критической части текста, и захотели бы спросить: тогда
зачем всё это было написано? Отвечу: прочитав многочисленные комментарии
широкой публики на стихотворение «Одиночество», я заметил, что многие читатели
затрудняются, иногда даже смущаются при выработке своих оценок. Ну как же –
великий поэт, надо хвалить, но... И я надеюсь, что это моё короткое эссе
позволит им немного разобраться в сути их проблемы и подумать о том, в какую
сторону плыть.
Иосиф Бененсон
23 ноября 2013 г.
